Юрий Куликов: «При всех обстоятельствах она оставалась магнетической Беллой Ахмадулиной»

О личности Беллы Ахмадулиной и о том, как шла работа над книгой, рассказывает ее автор. Книгу «Цвет и тени Беллы Ахмадулиной» Юрий Куликов посвящает памяти Марины Завады. Два года назад из-за тяжёлой болезни его любимой жены и соавтора не стало, завершать работу над внушительным томом пришлось одному.

Супруги, оба некогда корреспонденты «Комсомолки», были соседями Беллы Ахмадулиной (1937-2010) по Переделкину. Первой с поэтом познакомилась Марина, гуляя с детской коляской летом 1984 года, – Ахмадулина шла ей навстречу с большой миской еды для местных бездомных собак, как всегда, изысканно одетая, в туфлях на шпильках. Поздоровались, поговорили. Юрий работал тогда в «Литгазете», но темами культуры там не занимался, знакомства с поэтами – с Вознесенским, Евтушенко и др. – у него были чисто личные, соседские.

В середине 90-х, когда» «ЛГ» совместно с ВГТРК готовила вечер поэтов-шестидесятников, позвали и Ахмадулину. Она пришла со своим четвёртым мужем, художником Борисом Мессерером, выступала. Тогда-то с ней Юрий Куликов и познакомился. А в 2006 году журналисты решили взять у Беллы Ахмадулиной интервью для «Известий», не зная, что она уже практически ничего не видит. Не почувствовали этого и во время четырёхчасовой беседы, так великолепно она держалась. Доброжелательная, открытая, поразительного остроумия человек. С того интервью всё и началось.

– Как Ахмадулина отнеслась к вашей затее сделать с ней книгу диалогов? – поинтересовалась я в первую очередь.  

– Наше предложение Беллу Ахатовну увлекло, – рассказывает Юрий Куликов. – Мало кто знал, что в последние годы Ахмадулина практически потеряла зрение. Она держалась, однако трудно понять, какой мукой для нее оборачивалась жизнь, когда теснившиеся в голове строки не выливались на бумагу, когда не могла писать и читать, когда – с её-то независимостью – чувствовала себя зависимой. Ахмадулина все больше сидела дома одна и, несмотря на то, что утверждала: ей с собой не скучно, есть, что вспомнить, – горевала, грустила… Весной 2010 года мы условились с ней о книге диалогов. Как она обрадовалась! Всегда тяготевшая к уединённой работе, Ахмадулина одновременно привыкла быть первой, даже не печатаемой ощущать ореол славы. Теперь она чувствовала себя слегка подзабытой и вряд ли играла, когда на переданный по телефону привет от Михаила Барышникова, застенчиво обронила: «Я думала, он меня не помнит».

Воспоминания действительно обступали Ахмадулину со всех сторон. Стоит ли говорить, какие сокровища хранила ее мощная память, цепко удерживавшая фабулы, даты, имена, детали. Она очень хотела рассказывать. По телефону мы уже обсуждали построение книги, предполагаемые главы, людей, которых нельзя оставить за кадром. Иной раз по часу слушали забегающие вперед неповторимые сюжеты – легкомысленно не попросив разрешения включить диктофон. Но впереди ждали частые встречи, разговоры не наспех. Разве можно было предположить, что муж запретит Ахмадулиной вспоминать? Запретит работать над книгой, сама мысль о которой выводила ее из мрачности, угрюмого заточения в себе, возрождала к жизни. Наверное, можно было. Но мы с Мессерером были знакомы шапочно, и хотя во время известинского интервью (он сидел рядом) кое-какие моменты покоробили, не привыкли сразу начинать думать о человеке плохо. Да и не допускали всерьёз, что Ахмадулиной (Ахмадулиной!) можно что-то разрешать или запрещать. Меж тем нечто подобное прозвучало, когда были у них дома на Ленинградке.

По-видимому, Борис Асафович привык считать себя «имиджмейкером» знаменитой жены, полагал: он лучше знает, что вредит образу, а что – украшает. Уйти на целый день в мастерскую и позволить ей вспоминать без него, в его отсутствие говорить то, что вздумается?! Для этого Мессерер был не столь беспечен. К тому же вселенную Ахмадулиной он давно считал своей «территорией». Мы наивно ступили на неё, и Борис Асафович стал её оборонять. «Понимаешь, – объяснил одной из наших собеседниц, – они пришли брать интервью и склоняли Беллу к политическим вопросам». Все в этой фразе комично. И то, что произнес её бывший «король богемы», любящий напомнить о своей фронде по отношению к системе, граммофонах «Метрополя». И подозрительное словечко «склонять» из советского лексикона. И то, что разговор с Беллой Ахатовной на самом деле шёл о её жизни и жизни страны. О том, какие чувства испытывает к политикам, к нынешнему времени, что в нём принимает и отторгает. Не только же о «причастий шелестящих пресмыканьи»… И чего так пугаться?

Сама Ахмадулина охотно отвечала на любые вопросы, и из того, что загорелась идеей книги, нескромно делаем вывод: ей не было скучно. Узнав, что Мессерер купил диктофон, решив лично её записывать, Белла Ахатовна страшно рассердилась: не хотела дилетантства, подцензурности. Наверняка, не поставь вскоре врачи Ахмадулиной плохой диагноз, она бы обошла вето мужа – при самых плохих обстоятельствах оставаясь магнетической Беллой Ахмадулиной.

А что касается образа… Зачем ей был нужен кто-то, кто над ним полагал себя вправе работать? Она сама была образом. И сама для себя выбрала кодекс. Считала, что «нужно так себя настроить, чтобы не бояться. И не утратить достоинства». Что негоже поэту быть рядом с властью, соотноситься с ней следует, лишь защищая гонимых. Что нельзя для себя ни о чём просить…

В апреле Ахмадулина уехала в Питер на выставку Мессерера, а, вернувшись, сказала нам: «Да, Боря запретил встречи с вами, но я всё равно хочу делать эту книжку. Давайте так: Боря утром уходит в мастерскую, а вы ко мне, и будем работать». Мы засомневались, могла случиться неловкая ситуация. Решили придумать другой вариант. Увы, вскоре Белла Ахатовна попала в больницу, а через несколько дней позвонила ее дочь Аня: «Маме поставили страшный диагноз». И всё, делать такую книгу стало немыслимо. Младшая дочь – Лиза Кулиева перевезла маму в Переделкино, было сделано всё, чтобы облегчить её жизнь в последние полгода. А Борис Асафович, приезжая на дачу, без предупреждения стал записывать жену на купленный диктофон. Белла говорила: «У меня нет зрения, но слух-то есть. Как же так – не предупредив меня?». Сердилась, но силы кончались, и, в конце концов, она сдалась.

– После прочтения вашей книги-биографии в воздухе повисает вопрос: как одарённая жизнелюбивая девочка, созданная для счастья, рисовавшая День Победы карандашами всех цветов сразу, наделённая огромной приязнью к людям, как она в конце жизни оказалась в тисках тотального одиночества? Кто виноват в этой шекспировской драме, – близкие люди, сделавшие что-то не так, многочисленные друзья, она сама, закрывшись от всех?

– Пожалуй, вы правы насчет шекспировской драмы, учитывая масштаб Ахмадулиной. По мнению Войновича, её сразила слепота. Он говорил нам: «Не иметь возможности что-то прочесть, взять ручку, лист бумаги и написать?! Одно дело вообще быть слепым и приспособиться к этому состоянию, а другое – потерять зрение в Беллином возрасте. Всё уже трудно, и это делало её положение, на мой взгляд, безвыходным». Друзья? Да у неё было много настоящих друзей, но они стали умирать – Аксёнов, Владимов, Вознесенский... Кто-то болел, кто-то просто «пропал с радара»: когда Белла была центром Вселенной, вокруг неё многие вращались, а когда умирала, в последние полгода, как правило, лишь два человека (ну, рядом находились дочери, муж, питерская подруга Жанна Андреева – это само собой) постоянно звонили ей. Войнович и Азарий Плисецкий. Войнович всегда говорил: «Белла, как я рад тебя слышать!», она откликалась: «Володя, и я рада, незадолго до болезни у меня брали интервью, и я о тебе замечательно рассказала»». Последний разговор Владимир Николаевич закончил так: «Белла, я обязательно приеду, давай через несколько дней…». Но не успел, через несколько дней ее не стало.

…Тем летом и осенью Азарий Плисецкий был с труппой Михаила Барышникова на гастролях в Латинской Америке. Поначалу Азарию не сказали диагноз Ахмадулиной, но он догадывался, что Белла очень больна, угасает, и это непоправимо. Потом сообразил: «Белла разрешает нам делать вид, что она не понимает, что происходит. Оберегала других от горьких мыслей. Людям было бы ещё тяжелее, если бы знали, что она знает. И Белла старалась, чтобы им было менее страшно. Она не хотела, чтобы ее жалели – жалела других». Азарий звонил через день: «Отчитывался об увиденном. Она же в Латинской Америке не бывала. Ее занимали мои "репортажи", называла их "Клубом кинопутешествий". Слушала, не перебивая. Только междометия вставляла. Мы с ней минут по сорок могли говорить. Я по скайпу звонил на мобильный. Благо, она научилась несколько кнопок нажимать. Мне так хотелось, чтобы Белочка отключилась от горьких мыслей». Старался рассмешить, развлекал, как мог. Барышников иногда присутствовал при их общении. Как-то потянулся к телефону: «Дай, я с Беллой поговорю». Но уже взяв трубку, покачал головой: «Нет, не могу».

– Насколько кредо Ахмадулиной – любить жалеть, прощать – связано с главным делом её жизни – поэзией?

– Ни в поэзии, ни в жизни она не прощала предателей. В Литинституте дружила с двумя сокурсниками. Они были вхожи в дом Пастернака, Борис Леонидович их привечал. Но когда его начали травить, в связи с присуждением Нобелевской премии, однокурсники Беллы его предали. И об этом предательстве мало кто слышал, не все могли в это поверить. Однако тому есть подтверждение: в архиве Литинститута мы нашли их собственноручные письма-доносы – юные поклонники открещивались от Бориса Леонидовича.

Вряд ли Белла знала конкретно об этих письмах своих друзей, но она знала, что они отступились от Пастернака. И не простила предательства. Стихотворение «К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи» – это о и них, нам Белла Ахатовна так и сказала.

– Как-то так случилось, что её поэтический дар стал прорезаться ещё во время работы в многотиражке «Метростроевец»… 

 – Уже в детстве у Беллы была сильная тяга к уединению. Она даже попросила родителей отгородить ей «угол» ширмой, там поставили стол и лампу с желтым абажуром. И родились первые стихи. Повзрослев, стала ходить в литературное объединение при Заводе имени Сталина. Мы подробно описываем в книге встречу с замечательным поэтом фронтового поколения Евгением Винокуровым, то, как он прочитал стихи девочки в толстой школьной тетрадке, как оценил талант, помог – в «Комсомольской правде»! – напечатать первое стихотворение. Оно называлось «Родина» и появилось под рубрикой «Голоса заводских поэтов»…

– Как прокомментируете то, что Ахмадулина пыталась оспорить пушкинское – «На свете счастья нет, но есть покой и воля»?

– Да, она написала: «…нет воли, нет покоя, а счастье – точно есть», и пояснила, что «не спорит с Пушкиным, просто играет его словами». Белла Ахатовна написала эти строчки в Тарусе, куда надолго уехала после истории с «Метрополем». «Деваться-то было некуда, – рассказывала нам. – А в Тарусе стоял Дом творчества художников, и как "член семьи" я в нем поселилась. 80-й год был невыносимый. Смерть за смертью, отъезд за отъездом. Володя Высоцкий умер, Аксёнова выслали, в конце года – Войновича. Потом смерть Надежды Яковлевы Мандельштам. Я горевала в Тарусе. И вдруг отошло. Смотрю, снег блистает, в конюшне – чудесный конь. Называется Мальчик. Художники рисуют. В мольбертах отражается солнце. С этого началось. Я что-то страшно возрадовалась жизни. Меня спрашивают: "Как вы жили?" – "Изумительно!". Живу себе, до меня никому нет дела.».

В Тарусе Ахмадулина написала огромное количество стихов, для нее всегда был важен посыл пространства. И Таруса в те годы давала ощущение счастья, хотя по ее словам, счастье – это такая «малость», короткое «мгновенье бытия»...  

 – Пишете, что ещё в 60-х наша героиня стала задумываться о патриотизме, и принимала за него совсем не те проявления, как было принято, например, здравицы в честь партии. Каков, в вашем представлении, патриотизм Ахмадулиной, и как его можно соотнести с «Посевом», «Метрополем», публикацией в «Нью-Йорк таймс» и прочими её правозащитными письмами?

– Патриотизм, насаждаемый сверху, был Ахмадулиной чужд. Сейчас возьму книгу, найду нужный абзац и отвечу на ваш вопрос ее словами: «Сколько нас учили патриотизму… довели до мёртвости, глухоты и холода ко всему, а всего-то надо было показать … мужичонку, которого мы с Юрой [Нагибиным] видели вчера: среди далёких сырых снегов, под огромным небом, темно наполненным Богом, он брёл в безнадежную даль, падал лицом и руками в снег, шатался с невероятным размахом, падал и брёл много веков подряд. И от всего этого была такая тоска, такой лесковский щёкот в груди, такой страх и захватывающие дух родимость и обречённость к этой земле, которые и есть патриотизм для русских».

Кстати, у Ахмадулиной почти нет так называемой гражданской лирики.

– А стихотворение «Родина»?

– Написано в 17 лет, в 1955-м. Вот оно:

На грядках зеленого огородика,
Где тянется хмель к кривому крыльцу,
Я неожиданно встретила Родину,
С нею столкнувшись лицом к лицу. 

Она стояла, обнявшись с вишнею,
В сиянии белых ее цветов, –
Такая красивая и неслышная,
С простою улыбкой, без громких слов. 

Дрогнула тонкая ветка смородины,
На щеку мне бросив росинку одну.
Тогда я впервые увидела в Родине
Всю красоту ее и глубину.

Никакого пафоса. Это и есть ахмадулинская Родина. Патриотизм для Беллы ещё и защита таких людей, когда они в ней нуждаются. Она написала немало правозащитных писем – заступалась за академика Сахарова, за Владимова, Параджанова…

– То есть мы не называем Ахмадулину диссиденткой?  

– В прямом смысле – нет, конечно. Думаю, не был им и Василий Аксёнов. И Владимир Высоцкий не был. Хотя его стихи, песни сыграли колоссальную роль в неприятии того, что происходило в стране. Тем более не диссидент Сергей Параджанов, он просто «другой», человек вне системы. А вот Войнович – диссидент в «чистом виде», он же был председателем Московской группы «Международной амнистии».

– Сделали ли вы для себя какие-то открытия, работая над книгой об Ахмадулиной?  

 – Открытий было немало – я имею в виду некоторые факты ее жизни, биографии семьи. А самое главное, пожалуй: мы «открыли» никогда прежде не печатавшиеся стихи, впервые приводим их в книге. И как-то по-новому, другими глазами, с бОльшим знанием контекста прочитали рассказ «Бабушка» и дневник «Нечаяние». Если бы Ахмадулина чаще писала прозу!…

– В вашем интервью Белла говорит о сломе генетического кода в 1917 году, что имеет в виду?  

 – У Ахмадулиной был такой образ: растут корабельные сосны. Их вырубают. На этом месте появляется лиственный лес. Его тоже уничтожают. Потом спиливают уже какие-нибудь осины. А дальше – кустарник, болота… Ничего. Она считала, что именно так сделали с нашим народом. Это к вопросу о её драматическом ощущении времени. Ахмадулина, безусловно, горевала, что поколение за поколением в стране выкорчевывали лучших людей, но безнадежности не испытывала. Вот её характерные слова: «Ведь не было возможности – особенно у Ленинграда – выжить? Откуда опять берутся лица и души? Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?» Никогда не слышали от неё гнетущего, что народ не поднимется.

– Что дала ей поездка за границу во время полугодового путешествия в 1977 году?

– «Горизонты стали шире», как сказал по другому поводу историк Натан Эйдельман. У неё был отборный маршрут: сначала Франция, куда приехала по приглашению Марины Влади, потом – Швейцария, Италия, Англия и Америка. В Риме всюду сопровождали её Тонино и Лора Гуэрра, давно ставшие ближайшими друзьями.

И здесь, пожалуй, самое время рассказать об итальянских корнях Ахмадулиной. Её любимая бабушка – Надежда Митрофановна – на четверть итальянка. Как и двоюродный дед – Александр Стопани. Он, между прочим, известный революционер, в Пскове создавал вместе с Лениным «Искру», участвовал в работе двух лондонских съездов партии. Ленин в нескольких работах ссылался на Александра Митрофановича, шла переписка. После революции Стопани жил в Кремле. Он – прокурор РСФСР по трудовым спорам, но потом потихоньку его «задвинули» – руководить Обществом старых большевиков. Думается, по воле Сталина. Когда-то Стопани сидел с ним в тюрьме близ Баку и знал, что роль Кобы на Кавказе была не столь выдающейся, как ему позже приписали. Так что у Сталина был мотив избавиться и от этого свидетеля. По версии внучек, Стопани (так во всяком случае шептались в семье), их дед вполне мог быть отравлен. Тем не менее захоронен в Кремлёвской стене, на похороны пришла почти вся партийная верхушка, с трибуны Мавзолея выступали Калинин и Ярославский… В честь двоюродного деда Беллы переулок в центре Москвы назвали переулком Стопани. Впрочем, с 1993 года это вновь, как в XIX веке, переулок Огородная Слобода. Его и сегодня украшает особняк чаеторговцев Высоцких, давным-давно превращённый в городской Дом пионеров и октябрят, куда маленькая Белла ходила в два кружка – драматический и литературный.

Настоящим итальянцем среди её далеких предков был прапрадед Джованни Стопани, про которого Ахмадулина в поэме «Моя родословная» пишет:

«Милая Генуя / нянчила мальчика, / думала – гения, / вышло – шарманщика!»

Когда её спрашивали: «Почему шарманщик?», отвечала: «Я имею право на поэтическое измышление». Так, по крайней мере, это звучит в пересказе двоюродных сестер Ахмадулиной. Скупая фраза Беллы нет, не до конца, но все же укрепила в давней скептической точке зрения: неправдоподобно, чтобы в дворянскую семью затесался бродяга-шарманщик. И ещё в том, что Белле, с детства фантазёрке, нищий шарманщик с обезьяной понадобился для эффекта.

Изучив множество документов, мы предлагаем свою версию двухсотлетней давности: Джованни (в России переименованный в Ивана, если судить по отчеству его сына Митрофана) в 1812 году попал в Россию с войсками Наполеона, итальянцев в ней оказалось, чуть ли не 60 тысяч, и когда армию разбили, многие несчастные солдаты и офицеры разбрелись по России в поисках провианта. В толковом словаре Даля есть слова «шеромыга», «шеромыжникъ». Это шатун и плут, обирала, обманщик, промышляющий на чужой счет. И производный глагол: «шеромыжничать» – добывать даром, лёгкими средствами, выпрашивая. В скобках помета: шуточн. от cher ami. Историки вторят Владимиру Ивановичу Далю: не самое симпатичное и, казалось бы, очень русское словечко «шеромыжник» имеет французское происхождение и появилось в год лихорадочного бегства остатков Великой армии. Оголодавшие, продрогшие, изнурённые нескончаемыми переходами, отвратительной водой, диареей, панически боявшиеся «злодеев-казаков» , мажорные покорители Европы бросали на разбитых российских дорогах раненых, пушки, повозки с награбленным, теряя заодно остатки духа и гордости. В той каше в нашем языке и родилось презрительное с оттенком жалости и ухмылки словцо «шеромыжник»: отставшие от своих, одичавшие и разбредшиеся по городам и весям завоеватели просились на постой, умоляли дать поесть, угодливо обращаясь к первым встречным русским: «Cher ami!» – дорогой друг.

А наш Стопани дошагал до Казанской губернии (может, и с шарманкой ходил, как знать), и там женился на русской дворянке, вскоре родившей сына – Митрофана Ивановича. Как пробивался Митрофан, через что прошел, можно догадываться. Отчётливость возникает с момента окончания университета. Это своего рода рубеж и точка невозврата в прошлое. Двадцатичетырехлетний врач поступает на военную службу, едет в Забайкальское казачье войско и через полгода Высочайшим приказом производится в титулярные советники. Чин незначительный, но для Митрофана это только начало. К тому же отныне Стопани – дворянин (пока без права передавать звание детям, право появится позже, но и детей ещё нет), зато личное дворянство ахмадулинский предок заслужил самостоятельно, а не получил в придачу к женитьбе.

Но вернемся к итальянским корням. Как-то, выйдя из дома Беллы на Поварской, Микеланджело Антониони и Тонино Гуэрра в один голос воскликнули: «Как прекрасна эта женщина! До чего красива!». Тонино со значением добавил: «Итальянка».

Когда она написала стихотворение «День-Рафаэль», Гуэрра так восхитился, что обратился к властям Урбино (родина Рафаэля) с предложением поставить в этом городке памятник Ахмадулиной и высечь на мраморе «грандиозные слова, которые подарила городу и всем нам великая русская поэтесса, чуть-чуть итальянская». Гуэрра умер, и идея пока заглохла.

Зато в Пеннабилли, в местечке, где жили Тонино с Лорой, в большом саду за старым крестьянским домом, утопая в зелени, стоят изготовленные по рисунку Тонино большие каменные цветки: «Микеланджело Антониони», «Федерико Феллини», «Джульетта Мазина», «Сергей Параджанов», «Марчелло Мастрояни», «Андрей Тарковский», «Тео Ангелопулос». Узнав о смерти Беллы, Тонино заказал в здешней каменоломне еще один цветок – «Белла Ахмадулина». Все надписи сделаны его рукой.  

– Белла четырежды была замужем, на какой почве случались разводы?

– Бывает же, что любовь проходит… Другая почва мне неизвестна.

Да, разводилась. При всём при том написала в 1974 году:

Завидна мне извечная привычка
быть женщиной и мужнею женою,
но уж таков присмотр небес за мною
что ничего из этого не вышло.

Всем своим мужьям (ну, может, за одним исключением) Ахмадулина писала стихи – очень сильные и очень известные. Если любила, то уж любила. Есть в повести Нагибина «Трое и одна и ещё один» (о поездке в Тифлис музы многих писателей и художников пианистки Дагни Юль) несколько фраз, наблюдений, явно основанных на личном опыте Юрия Марковича, которые можно отнести не только к героине той истории. Снова возьму книгу и процитирую: «Может быть, и её притягательность… объяснялась тем духом авантюры, неблагополучия на грани катастрофы, каким она пропиталась в своей прежней жизни?.. Как странно, что любой пленившийся ею мужчина незамедлительно берёт над нею верх. Один старый друг – друг или враг? – называл это высшей женственностью».

Не думаю, что «берёт над нею верх» в замужестве с Евтушенко, Нагибиным или Кулиевым было надолго (если вообще было). Но в последнем браке, похоже, так и случилось.

«К редким, весьма редким счастливым союзам мужчины и женщины относится вот что: когда подлинно умеют жалеть, – говорила Ахмадулина нам с Мариной в начале двухтысячных. – Я не про себя сейчас. Но так было бы правильно для союза мужчины и женщины. Которые всегда трудны. Сюда входит всё. И соперничество, и ревность, и капризы того и другого. Но мужчина должен быть старше. Даже если он моложе. И жалеть женщину, как будто она еще и дитя его, – вздохнула. – Вот Боря и возится со мной. И я говорю: «Счастливый брак». А что мне делать?» Последняя фраза была многозначительной… 

 – Каковы ваши впечатления о сериале «Таинственная страсть» о шестидесятниках, и о романе Аксёнова, по которому он снят?

 – Поскольку это не документальный, а художественный фильм, наверное, от него нельзя требовать «соответствия правде жизни». «Таинственная страсть», на мой взгляд, не самый сильный роман Аксёнова, а фильм… поверхностен. Я согласен с Лизой Кулиевой: в телесериале «Таинственная страсть» молодые поэты шестидесятых все время держатся вместе, обнимаются, делятся секретами. Это глупо. Они не были скрытными, но – и в стаю не сбивались. Невозможно представить Беллу Ахмадулину, по всякому поводу и без повода читающую свои стихи, с горящим взором смотрящую вдаль. Она была замкнута и застенчива, никогда серьёзно к себе не относилась. Иронично, самоиронично – да. Может, польза фильма в том, что следующие поколения хотя бы что-то узнают о так называемых (Ахмадулина не жаловала этот термин) шестидесятниках?  

 – В уже упоминавшемся стихотворении «День-Рафаэль» Ахмадулина пишет о том, что рано или поздно явится День, который избавит Россию от безысходности… 

– В этих стихах – ожидание, упование, чаяние, надежда Ахмадулиной.

Но ласково глядел Богоподобный День.
И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!»
Престольный праздник трёх окрестных деревень
впервые за века не завершился дракой.

Почему Рафаэль? Он один из любимых художников Ахмадулиной. У нас в книжке есть такой сюжет. На свое восьмидесятилетие Тонино Гуэрра пригласил в Италию друзей из России. В один из дней заказали большой автобус и повезли всех в Урбино. Посмотрели дом Рафаэля, Палаццо Дукале с его превосходной картинной галереей, старинный университет, где учился Тонино, погуляли по весеннему средневековому городу. И вдруг Ахмадулина отошла и присела на скамейку. Закат, горы, она сидела и долго смотрела вдаль. Никто не осмелился к ней подойти. Её оставили одну перед открывшейся невероятной панорамой, которую Ахмадулина видела на задниках картин Рафаэля. Потом она встала и, не произнеся ни слова, присоединилась ко всем. Тонино сказал: «У неё сейчас глаза Рафаэля»...

Беседу вела Нина Катаева