И кафе в Освенциме…

Звонит приятель из Германии: «А поехали в Польшу! Я о ней ничего не знаю, хотя вроде бы живем рядом. Как никак, соседи». Согласился. Кстати, ровно по тем же самым причинам: тоже вроде соседи, а о Польше, кроме Шопена, Сенкевича и постоянной дележке с немцами ровным счетом ничего не знаю.

Мрачные транзитные впечатления от варшавского вокзала не в счет. Смешно вышло: по-немецки «Ich verstehe nur Bahnhof» («Я понимаю только вокзал») значит, что человек не понимает, не знает ровным счетом ничего. Эти впечатления и повлияли, впрочем, на выбор места встречи: Краков. Чуть ли не мать городов польских: красавец-город, спасенный от уничтожения, говорят, разведчиками-партизанами. Говорят…

Пристанище в Кракове нашлось довольно быстро: приятель обратился к переехавшим в Германию знакомым полякам, те быстро позвонили своим знакомым, а те уже смеются: «Здорово! Наконец-то анекдот про русского, немца и поляка увидим воочию. Пусть приезжают». Потрясные, надо сказать, ребята оказались: гостеприимные, с юмором, всегда готовые помочь, показать, рассказать. В общем, сдружились в момент. Да и анекдоты помогли, конечно. Только мы все время спорили, кто из трех участников умнее и счастливее – тут у каждой стороны были свои варианты.

Краков нас впечатлил. Действительно, красивый город. Шутить мы, правда, перестали, когда, под конец уже поездки, напоролись на митинг какой-то непонятной политической партии в центре города. Немец мой аж оторопел: «Ты, – говорит, – посмотри на того чувака, который орет! Прямо как этот, наш, из тридцатых! Те же интонации, такие же глазки. Усиков только нет».

А речь на митинге шла, как оказалось, против дальнейшего участия великой и неделимой Польши в Европейском союзе, который и не ЕС вовсе, если верить кричащему дяденьке без усиков, а просто четвертый германский рейх.

А с этим великой Польше нужно бороться, потому что ее задача – стать «Great again», то есть, получается, «от моря до моря». Наш немец не унимается, хоть мы его и пытаемся удержать: подбегает к полицейскому и начинает орать, что с нацизмом нужно бороться. Орет, понятно, по-немецки, а меня просит перевести. Картина ещё та: в центре толпы под флагами, кричащей про «Польшу от моря до моря», немец что-то втирает полицейскому, русский переводит это поляку, а поляк уже с русского переводит офигевшему полицейскому. Минутное замешательство толпы, а потом мы мчимся метров двести от бритоголовой гопоты, которой, вишь, наше присутствие помешало. Доброе утро, спасенный когда-то Краков. Попили кофейку, ага.

Настроение ниже среднего, понятно. Идти никуда не хочется. Немецкий приятель мой вздыхает: «Слушай, – говорит нам, – ведь Польше очень сильно досталось во время войны – она же полностью разорена была! Откуда эти идиоты взялись? Что за экспорт?». «Тупость, а не экспорт! – бормочет Марек, наш новый знакомый. – Если честно, я не понимаю, куда делась наша польская честь. Мы ж ею на всю Европу славились – и вам, немцам, и вам, русским, здорово от нас доставалось. В смысле упрямства. А сейчас – какая там честь! Обычная тупость и амнезия!». – «В смысле, – спрашиваю, – амнезия? Поляки забыли, что они поляки? Ты-то, смотрю, не забыл».

Тут Марек приосанился благодарно и выдал: «Вот, смотри. Если уж о чести говорить, то она предполагает и историческую какую-то память, желательно, крепкую. Нравится мне, не нравится, но знать историю, пусть и неудобную, я должен. Наши трехсторонние «терки» столетиями – тут же уйма поводов и для гордости за страну, и для стыда за нее, правда?» – «Это уж точно. Ни одна страна, ни один народ похвастаться образцовой святостью не может – каждому есть от чего покраснеть. Но и чем похвастаться, между прочим, тоже» – «Да я не спорю. Честь, она ведь как сохраняется? Памятью. А сейчас я вижу, что память эта вымывается. Вот смотрю газеты, телевизор, там то,сё – они вроде на польском языке, но поляком я себя не вижу. Ты вот тех гопников с их фюрером поляками считаешь разве?» – «Да таких везде полно – ничего нового» – «О том и речь. Понимаешь, из народа мы становимся какой-то массой, которой очень удобно управлять. Вы это уже проходили – кто в Третьем рейхе, кто в первом в мире социалистическом государстве. Теперь наш черед, что ли? Только о Польше можно забыть в этом случае, я думаю. Смотри: сейчас на немцев снова польется это самое, мол, войну в сентябре начали. Потом польется оно же на русских – пакт с Риббентропом устроили. И все вы будете гады гадские. Но мой профессор по истории дал нам задание: выучить как следует про пакт Пилсудского с Гитлером. Там много интересного. Оказывается, и Геббельса здесь очень даже мило встречали в 34-м году. А товарищ Геринг любил охотиться в Беловежской пуще. Но это так, к слову. Если уж объективно, что называется, смотреть, то не такие и мы белые овечки – Чехословакию-то вместе с фашистами дербанили. В общем, белый фрак никому не подходит. А вот таблетки для памяти очень бы не помешали».

Правоту Марека о забывчивости, а то и насильственном ее распространении подтвердила наша последняя прогулка по Кракову и поездка в совсем уж не романтическое место – Освенцим, что неподалеку.

Со злости что ли, но мы с Мареком стали уточнять, почему Краков сохранился во время войны (присутствие приятеля немца нас не смущало, да он и сам был не против послушать). Спрашивали молодых – некоторые отвечали, что американские союзники, освободившие город, предупредили советских (говорили, правда, «русских») оккупантов. Спрашивали людей постарше – те отводили глаза и говорили, что «так получилось». Один только дедушка уставился на нас и сказал: «Не знаете, что ли? Туристы, тоже мне. Так нам же русские помогли. Они город сохранили! Тут еще памятник стоял маршалу Коневу. Он же тогда, в 44-м, сказал, чтобы по городу тяжелая артиллерия не стреляла. Только снесли памятник, нет его больше».

Марек сказал, что в Освенцим с нами не поедет – слишком тяжелое впечатление. Мы вдвоем отправились. Как там люди живут, в самом городке?! Там всё пропитано страхом – такой, знаете, висящий ужас. Идешь к мемориалу, к лагерю «Аушвиц-Биркенау», на ватных ногах. Ворота эти с надписью «Arbeit macht frei», «колючка», фонари, бараки, крематорий, виселица. Кто-то из приехавших, смотрим, в обморок упал. Очень понятная реакция. Экскурсовод над ним хлопочет, врачей зовет.

Но дар речи мы все-таки сохранили, несмотря на весь ужас. Приятель мой говорит: «Слушай, а почему тут все надписи на английском, польском и иврите? Здесь минимум двух языков недостает: немецкого и русского. Первый – чтобы наши помнили, во что человек может превратиться, если забудет о своем человеческом. Второй – ну, блин, хотя бы из благодарности. Ведь русские же освободили!» – «Ха! А давай экскурсовода спросим!». Угу, спросили. Ответа просто не было – был холодный, даже брезгливый какой-то взгляд, будто спросили о чем-то крайне неприличном. «М-да, Марек, похоже, прав насчет памяти», – тихо сказал приятель.

…В Освенциме – кафе на выходе. Тут курицу жареную можно съесть, гуляш, супчик и много чего другого. Не лезло в глотку, знаете, после всей этой страшной экспозиции. Да и взгляд экскурсовода надолго остался в памяти. Холодный, брезгливый.